Пилигримы. Паломничество в страну Джвари
прот. Сергий Овсянников
“Пилигримы” – появлению этого слова в своей жизни я обязан Бродскому. Впрочем, в то далекое время, когда это произошло, я вовсе и не знал, что это именно он, поэт и земляк (по одной земле ходили) Иосиф Бродский, взял и вывел меня к этому слову и через него ко всей многосложенности того необычного мира, которая за ним открывалась. Мне казалось, что пространство этого мира имеет особою геометрическую форму, где кратчайшее расстояние между двумя точками вовсе не прямая, а некая спираль, которая соединяет поколения пилигримов разных веков. Я не знал автора тех строк, которые тогда прозвучали, не предполагал, что сила этого слова будет столь велика в моей жизни. Я не знал ещё, что бывают слова, которые обладают действием магическим, но чувствовал, что то, что я получил в том знакомстве, не имеет отношения к простому звучанию и заучиванию новых стихов, или к школьной форме познания. Это был импульс новой энергии: меня погрузили в стихию человеческой жизни, где действовали и иная геометрия, и иные силы тяготения. Тогда – а это было где-то в конце школьных лет моей жизни, то есть в конце 60-х годов – прозвучали под гитару и запомнились слова песни на стихи Бродского, которая подарила мне целую гроздь новых слов, до той поры неизвестных:
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Мало того, что это звучало очень поэтично, но стихотворение ещё и пелось нами, питерскими ребятами, с таким юношеским нажимом на ритм, что хотелось всё домашнее оставить позади, встать и идти. Помимо ритма и поэтики, была в нём ещё очень важная тема пути – пути жизни, который непременно надо пройти. Надо дойти, добраться до сути человеческой жизни – этого призыва было достаточно, чтобы открыть сердце пятнадцатилетнего юноши, и вызвать его на поединок с дорогой: сомнений не было, что впереди были путь и борьба, но именно это и служило сигналом – вставай и иди!
Цель этого пути в стихах Бродского не задавалась однозначно, не звучала печатно-отчетливо, как это было принято в советских лозунгах того времени (“Вперед, к победе коммунизма!”), но, тем не менее, это не вызывало и колебаний: а надо ли вставать и куда-то идти, ведь может статься, что цели и вовсе нет? Для юношеской интуиции было достаточно заданного стихами ритма, чтобы ещё прежде формулирования цели, возникло желание опробовать такой странный и нелогический способ продвижения вперёд – “идти мимо”. Ведь стих предлагал явно “непутёвую” манеру хождения: встань и иди, но иди мимо, не останавливайся, не задерживайся. Иди всё время мимо. Не дай себя увлечь какими-либо шикарными вещами, ни базарами, ни капищами… Скорее всего, в то время я еще смутно представлял себе, что такое есть “капище”, но строгая дефиниция этого “..-ища” тоже не была столь существенна, ведь для начала и то было неплохо, что слово “ристалище” прозвучало вполне знакомо и не было чуждым для моего слуха. А следовательно, полагал я, и для меня настало время трогаться в путь, мой путь пилигрима.
Так пели мы:
звезды встают над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
Это стихотворение Бродского всплыло из глубин памяти, когда началась наша подготовка к паломничеству в Грузию. Видимо, вспоминая его, я интуитивно надеялся, что юношеское восприятие, в нём заложенное, поможет мне найти правильный ответ, точнее, поможет найти правильный выход из странной дискуссии. Дело в том, что в какой-то момент еще до начала путешествия я получил упрёк: ваше паломничество есть не более, чем туристическая поездка, которых теперь пруд пруди, а мы хотим “настоящее” паломничество. Признаюсь, я не знал, как ответить на этот упрек, и не знал, нужно ли на него отвечать вообще. Но дискуссия уже началась, и надо было шевелить чувствами и мыслями. Тема дискуссии – что же такое есть паломничество – была открыта в одном из писем, что циркулировали между участниками с лёгкой руки Таты – нашей путеводительницы и организатора всей поездки. Она родилась и выросла в Грузии, но главное – Тата любила эту страну. Вместе с Татой я продумывал детали и программу паломничества.
Естественно, что нам хотелось посетить как можно больше мест, показать и посмотреть хотя бы самые значительные святыни, храмы и памятники Грузии: первый вариант программы включал поездки во все концы страны – и к подножию горы Казбек, и ночёвку в Зугдиди на самом западе Грузии. Но всё это было невозможно, в нашем распоряжении была только одна неделя на всю страну! Грузия богата настолько, что на одно перечисление “самого значительного”, ушло бы изрядное количество времени. Мы с Татой составляли и разрабатывали различные варианты поездки, но, в конце концов, нам пришлось отказаться от мысли посетить “много”. Вместо этого пришла идея организовать наш путь таким образом, чтобы участники только заметили эту многосложность и разноликость этой земли, но одновременно – и это было главное, – постараться устроить так, чтобы люди почувствовали нечто единое, пронизывающее всё пространство и народ, что подчас и называют “душой страны”. Говоря иными словами, я не пытался найти правильную геометрическую конструкцию, которая смогла бы покрыть большую часть страны, но хотел найти правильный тон поездки. “Тата, – предложил я – выберите то, что связано с памятью Вашей души”. На самом деле, это и было правильное решение: хотя мы и не увидели много вещей и памятников как объектов, но получили однако незамутнённые переживания – а это такая редкость в мире организованного туризма. Так, постепенно, наш план паломничества приобретал форму.
Что же такое паломничество и есть ли у него строгое определение, лично мне не было ясно в ту пору подготовки. Воспоминание о стихах Бродского не предлагало решения, но подсказывало, что каждая часть путешествия, взятая отдельно, каждое отдельное и частное посещение монастыря или древнего храма ещё не создаст общего впечатления о Грузии, а паломничество есть скорее поиск и путь к целому. Мне хотелось, чтобы наша группа увидела не просто отдельные святыни чужой земли, но почувствовала её целостность; более того, мне хотелось, чтобы мы нашли свою сопричастность истории этой страны, обнаружили сопричастность её людям. Но как объяснить нашим участникам поездки, зачем это нужно и откуда у меня такие амбиции? Как передать своим спутникам чувство, что на самом деле это с нами, с пилигримами, должно что-то произойти? Грузия останется на своем месте, мы вернемся домой, но мы не должны вернуться прежними, какими отправились в путь, нам предстоит совершить какое-то действие, сделать некое открытие, которое, в свою очередь, откроет нас самих – таковы были мои представления о паломничестве. Доказательств верности таких представлений у меня не было. Было ощущение их жизненности, которое – смешно сказать! – я черпал в русских сказках, хотя и понимал, что едва ли смогу убедить других, что сказки – очень верный источник, если речь идет о добывании воды живой. Ведь как это происходило в сказках и былинах: странники-пилигримы (на Руси их звали “калики перехожие”) хранили источник тайной силы. Вот пришли они как-то в хату, где уже 33 года лежал прикованный к постеле Илья Муромец – “не владел” он руками своими и ногами. Тогда дали они ему воды напиться, да заставили встать. Получил от странников Илья Муромец силу богатырскую, да даже в избытке, так что пришлось ему ещё раз той водицы отхлебнуть – чтобы сила поубавилась. Исцелился Илья, – то есть целостность к нему вернулась, вместо разобранности на различные части, когда руки отдельно, да ноги отдельно. Так и мне хотелось, чтобы попытались мы целостность найти, да научились в Грузии странниками быть.
Подготовка к путешествию продолжалась: я пытался набросать узор на карте Грузии, который бы состоял из жизни грузинских святых, а Тата занималась практическими аспектами поездки и писала участникам письма. Благодаря её знаниям и особо благодаря её любви к Грузии вся наша группа уже заранее, за четыре месяца до поездки стала получать от неё письма, где рассказывалось об истории Грузии, давались списки наиболее любимых святых. Мы даже получили алфавит и необходимые фразы на грузинском языке, с точным указанием как их надо произносить (и это всё семь страниц “мелким почерком”) – вот, что делает любовь к стране! В письмах Таты звучала грузинская ирония: “свой кошелек на базаре держите перед собой, открывайте осторожно, чтобы не было видно (всех!) денег в вашем кошельке” – воистину ведь материнская забота! Тут же следовало “циркулярное письмо”, объясняющее тонкости базарной жизни в Тбилиси: “на базаре можно купить сунели и всё, что нужно для сациви; там же можно купить аджику и ткемаль. НО, прежде, чем покупать ткемаль, попросите, чтобы вам её накапали на ладонь. Не стесняйтесь! так все делают. И не забудьте, что хорошо иметь при себе желе для очистки рук, после того как попробуете”. Ну, где еще вы найдете такую заботу о путешественниках!
Незадолго до нашего отъезда программа поездки была дополнена: по моей просьбе Тата постаралась достать билеты в театр Габриадзе (что сделать не так легко) и договорилась, что желающие смогут посетить серные бани. Вот это и послужило поводом для начала дискуссии о том, что же такое есть паломничество. Точнее, вопрос стоял так: “что есть “настоящее паломничество?” – поскольку наш с Татой план попал под подозрение. Театр, а тем более серные бани никак не вписывались в “настоящее паломничество”. Позднее, дискуссия распространилась и на ресторан с музыкой (как было обещано, фольклорной – правда, фольклор тот оказался в конце концов современным), которым мы предполагали завершить наше путешествие. Собственно, прозвучало мнение, что всякое отступление от строгой программы посещений только храмов и монастырей, является отступничеством и переходом в лагерь туризма.
Вот это мнение и подвигло меня на рассуждения о природе паломничества и о том, могут ли бани погубить “настоящее” паломничество. Вопрос, в конце концов, стоял законный: действительно, зачем посещать бани, если в гостинице есть роскошный душ? И вообще, зачем всё это нужно?
….
Как провести границу, разделительную линию между туристкой поездкой и паломничеством? В России, насколько я знаю, сейчас появились десятки организаций, которые занимаются устройством паломнических поездок. Скажу честно, мое отношение к ним весьма саркастическое. Не исключено, правда, что мой сарказм лишь только наследие советской эпохи, когда любая попытка собрать людей “до кучи”, – т. е., на самом деле, организовать и построить – воспринималась мной и другими “мало-советскими” с подозрением и иронией. (Ирония спасала в том мире, где всё было под контролем бетонной партийной дисциплины.)
То, что я слышал о современных паломнических поездках, не вызывало у меня чувства сакрального трепета и желания к ним присоединиться. Как мне рассказывали очевидцы, сначала в автобусе старший вожатый призывает народ к групповому пению на мотив “зриши мою беду, зриши мою скорбь”, далее следуют повести о чудесных исцелениях. Вся программа строго размерена, размечена и определена чтимыми святынями данной местности. Театры и бани заведомо исключены.
Помню неожиданную форму приветствия, которая прозвучала в одном из монастырей на Афоне: “Вы что – паломники? Хорошо, тогда пишите записки”. Но почему же надо начинать с записок? – хотелось спросить. Впрочем, что еще остается делать нынешнему паломнику? Действительно, такое казенное представление сейчас и сложилось: паломник должен подать в кассу записки отдельно за болящих и отдельно за усопших, а затем ему указывают, где и к какой святыни надо “приложиться”. Задача, в целом, считается выполненной, – такой уж ныне стереотип, это и называют “настоящим” паломничеством.
У меня же, – возможно благодаря памяти о юношеских поездках по разным монастырям и странам, да ещё и памяти о юношеских песнях – был иной образ паломничества, иной способ отличать пилигрима от туриста. Задача туриста – сделать множество памятных фотографий, которые далее можно показывать родным и друзьям, то есть, создать такие “кладовые памяти”, куда можно складывать фотоальбомы. Мы же, в своё время, фотоаппаратов не брали принципиально, – боялись, что именно они будут позднее определять наши воспоминания. В паломничестве важно что-то иное, чем фотовзгляд; скорее, я бы назвал важность встречи с другим человеком, перехваченный вгляд твоего спутника, ответный взгляд насельника той земли, куда ты пришел. Всё это своего рода поплавки памяти, что остаются, покачиваясь на поверхности реки забвения: запомнится не сам взгляд, но найденное чувство за которым ты готов нырнуть вновь, как только поплавок подаст сигнал – “клюет”.
Сотни фотографий будут нам напоминать о состоявшемся паломничестве в Грузию, и есть среди них несомненные шедевры, но всё их великое множество не сможет передать ту атмосферу, которая окружала нас тогда: легкий воздух радости, тяжелую для ног почву гор, острые камни пустыни, в которых проступали золотые прожилки, закат в Алазанской долине, вкус вина, замешанный на пении. “Выберите то, что связано с памятью Вашей души” – сказал я Тате, – но именно в этом и заключается работа пилигрима: видеть, выбирать и запоминать малые вещи и детали, что встретились на пути, что требует немалой затраты душевных и физических сил. Нам следовало запомнить навсегда веселие и печаль этой страны.
Так сложилось, что не нашел я четкого определения для “настоящего” паломничества в ту пору подготовки. Но отказываться от театра и ресторана, где нам обещали фольклорное пение, тоже не стал: я был вполне уверен, что такие “отступления от жанра” только восполнят нашу работу паломника по расширению души, а если работа будет проделана и путь пройден, то и определение найдется.
Предыстория
В Грузии до этой поездки я был уже несколько раз. Один из них, чуть ли не самый значимый, был в 1985 году. Я учился тогда в Ленинградской Духовной академии, и каждый год после Пасхи на Светлой неделе для нас, студентов, устраивали поездки в разные епархии, чтобы познакомились мы с православной жизнью тех мест. Так, весной 85 года попали мы в Тбилиси. Среди множества встреч и событий была и встреча с Католикосом-Патриархом. От той встречи у меня осталось несколько черно-белых фото очень плохого качества, да его собственный портрет с надписью: “ † Патриарх Илия II. 20/IV. 1985”. Портрет – цветная фотография: он молится в Кувуклии, в Храме Воскресения в Иерусалиме. Встречу эту я помню до сих пор, такой необычной оказалась она для меня. Запомнились “модерновые” фрески в рабочем кабинете Патриарха и такие же фрески в Сионском соборе. Спустя несколько лет эти фрески в соборе были закрашены как слишком экспрессивные – “не соответствующие древней традиции”, – такое объяснение я услышал в свой следующий приезд. Это было жалко. Фрески так много говорили, в них была какая-то особая сила и особая печаль. И такая же печаль и сила были в грузинском Патриархе. Он подарил всем нашим студентам по листочку со своей проповедью, сказанной только что, на Пасху того года. Эта проповедь изумила меня не меньше, чем фрески, такой необычной она была! В ней была сила, и, возможно именно по этой причине, относилась та патриаршая проповедь к разряду вещей, подлежащих запрету – “так нельзя, не можно!” – говорили в те времена. “Не можно” было рисовать такие фрески, “не можно” было делать что-то необычное, нарушающее серый строй советского существования. Ведь и Церковь старались покрасить в серый цвет, если уж чёрного недоставало. Священников “пасли” особо – контроль был усиленный, особенно за сказанным словом, за произнесенной проповедью. “Хозяином” был уполномоченный “по делам религии и атеизма” – так называлась эта должность, – и он зачастую требовал, чтобы проповедь перед тем, как она произносилась священником, была напечата в шести экземплярах на пишущей машинке и представлена начальству. А потому, живые искренние проповеди редко пробивались к людям и читались в основном в “самиздате”. И вдруг, такая живая, трогающая душу проповедь Патриарха Илии. Она была совсем не похожа на те сухие проповеди, что приходилось слышать в то советское время в храмах! Более того, там не было привычного призыва к “борьбе за мир во всем мире”, разрешенной и одобренной властью, и не было принятой обычно ссылки “на классиков”. Как в светской литературе и публицистике того времени необходима была ссылка на “классиков” – Ленина, Маркса и прочих проповедников классовой борьбы, так и в церковной проповеди считалось хорошим тоном дать ссылку на “классиков” – отцов Церкви. Но, – увы! – понять эту цитату, как правило, было очень сложно, поскольку язык византийского богословия тяжел и парадоксален. У грузинского Патриарха цитата тоже была. Но это не было цитатой из древних отцов Церкви, а было приведено изречение Лао-Цы – китайского мудреца. Поразительно было то, что и мне нравились эти строчки, они напоминали, что напряжение веры нельзя ослаблять, иначе всё христианство будет сведено к ритуалу, к покупке свеч:
…человеколюбие появляется после утраты дэ; справедливость появляется после утраты человеколюбия; ритуал – после утраты справедливости. Ритуал – это признак отсутствия доверия и преданности.
Спустя много лет, после всех страстей и жестоко-кровавых попыток пробиться к демократии, можно оценить пророческую силу слов той проповеди: справедливость приходит тогда, когда уходит любовь… Можно подумать, что Патриарх Илия уже в те годы предвидел, что через десяток лет ему самому придется выйти на площадь перед народом, не для того, чтобы требовать справедливости, но чтобы остановить гражданскую войну и говорить о мире, просить мира для своей страны, хотя бы мира, а не справедливости, если человеколюбие уже ушло. В этом была его глубокая мудрость: прочувствовать китайское изречение в такой степени, чтобы в проповеди прозвучало Христианство с такой силой и с такой печалью, какие действительно были в тех пасхальных словах Патриарха. Но это была светлая печаль и светлая радость – сила Пасхального Воскресения. Эти чувства, пришли ко мне вновь, я вспомнил и пережил их в нашем паломничестве.
Богослужение
Подготовка к паломничеству завершилась, и началось само путешествие, мы прилетели в Тбилиси. Первый день нашего пребывания в Грузии был воскресный, и должен был он начаться с Литургии. Чтобы утром каждого дня мы могли зайти в храм помолиться гостиница для нас была выбрана Татой в пяти минутах ходьбы от Самеба – кафедрального собора Пресвятой Троицы. В то воскресение по предварительной договоренности мы, священники, должны были сослужить Католикосу-Патриарху, это означало, что отцу Мелетию и мне надлежало быть в соборе за час до начала Литургии. В этом мы были исправны. В соборе было тихо и почти никого еще не было. Такая беззаботная тишина настолько не соответствовала предстоящему служению Католикоса-Патриарха, что я невольно насторожился. Через полчаса, за которые решительно ничего не произошло, стало понятно, что произошла какая-то ошибка: не может такого быть, что до начала Литургии остается совсем немного времени, а здесь никто не готовится к встрече Патриарха. Где-то внутри у меня засвербило желание куда-нибудь побежать, начать суетиться, кого-нибудь порасспрашивать… Мне потребовалось немалое усилие, чтобы сказать самому себе металлическим голосом: не поможет, не суетись, если сможешь – попробуй молиться. Это успокоило и действительно помогло. Наконец-то появился священник, который объяснил, что патриаршая Литургия конечно будет, но только не здесь. Здесь будет обычная служба, а Католикос будет служить сегодня в Мцхете по случаю епископской хиротонии: “Это, понимаете, старая наша традиция – все епископские рукоположения происходят в древней столице Грузии, в Мцхете, в храме Светицховели”.
В этот момент у меня вознило чувство, что стены современного собора обрушились, и какой-то упавший бетонный карниз придавил мне грудную клетку. Дышать было нечем, это была катастрофа: рушилось самое важное – служение с человеком, которого я люблю.
Автобуса сегодня у нашей группы нет – его отменили, поскольку от гостиницы до собора рукой подать. До Мцхеты, насколько я помнил, примерно час езды. И это в том случае, если есть на чем ехать. Нам ехать было не начем. Надо было принимать решение: или “смириться” – в плохом значении этого слова, то есть согласится с этим ударом как с должным, огорчиться донельзя и остаться в Тбилиси. Или же… что?
На самом деле, я уже знал – “что”. Выбора не было, поскольку служение с грузинским Патриархом было для меня действительно чуть ли не самой сутью паломничества. Если не состоится эта служба, то мы просто превратимся в туристов – думал я – а это конец жизни пилигрима. Именно в этот момент и появился Андрей[1]. Биография его обширна, но сейчас важно представить его не как известного продюсера и актера, а как лихого наездника. Точнее – князя.
Во время первой своей поездки в Грузию, еще в вагоне поезда, который добирался до Тбилиси за два дня (это было в 70-е годы), у нас состоялся разговор с одним потомственным грузином из Петербурга, сибаритом и литературоведом. Суть этого разговора сводилась к выяснению того, кто же такой грузинский князь. В том, что князь – фигура значительная в Грузии, мы не сомневались, это было понятно. Неясность заключалась в другом, а именно, нам казалось, что у князя по определению должно быть княжество. А поскольку князей в этой земле было весьма много, то у нас возникло сомнение – а хватало ли земли на всех князей? И вот, до сих пор помню я блестящее определение, которое тогда дал наш спутник: в Грузии князь тот, у кого есть лошадь.
Так вот, у нашего Андрея тоже была лошадь: это была “Нива”, с приводом на четыре колеса, своим немолодым видом вызывавшая в памяти мотивчик романса “Пара гнедых, запряженных с зарею” (там речь идет о стареющей лошадке) . Когда я вышел из собора и увидел Андрея тем утром, он уже услышал где-то новость о Мцхете, и у него на лице было явное чувство неловкости за своё княжество: вот, мол, опять что-то сделали, где-то изменили, подменили, а его в известность не поставили. Он вопросительно посмотрел на своего спутника – Элгуджа Бурдули, человека очень известного и уважаемого в Грузии. Но и тот ничего не знал и только пожал широкими плечами.
Понятно, что шансов перенестись из центра Тбилиси в собор Мцхеты было совсем мало. Но Андрей был настроен иначе, Андрей спросил: “сколько до начала Литургии?” Я ответил: “В Мцехете начинают позднее, у нас есть примерно 40 минут”. “40 минут? Доедем,” – твердо сказал Андрей. Я задержался лишь на пару минут, чтобы объяснить всем, куда мы едем, почему мы не остаёмся здесь, и как вызывать наш автобус. Народу опаздывать можно, но священникам нельзя. Так оказались мы с о. Мелетием в старенькой Ниве. И вот здесь Андрей доказал, что он, если и не джигит, то князь наверняка. Он гнал с такой скоростью, что “Нива” только удивлялась сама себе и своему задору, не соответствующему почтенному возрасту, а попадавшиеся нам по дороге иномарки просто шарахались в стороны, не сразу понимая, что происходит: ведь их обгонял князь.
Мы приехали еще до начала службы, за пару минут до неё, но теперь оказалось, что не так-то просто достичь алтаря, который был со всех сторон окружен плотной массой верующих. Проложить путь к алтарю нам помог Элгуджа Бурдули, как оказалось, он не только известный актер, но еще и прислуживает за богослужением; особо, если служит Патриарх-Католикос. Еще в машине Элгуджа одел свой стихарь и повел нас вперед – его узнавали, расступались в стороны, как могли, и радостно приветствовали. Мы оказались под его защитой и попечением, нас тоже приветствовали на грузинском языке и пропускали вперед. Вскоре мы оказались в алтаре и успели вовремя облачиться. Архидиакон (слово-то какое, непривычное для нашего языка!) о. Деметре определил наши места среди духовенства и мы вышли из алтаря в пространство храма – пришла пора встречать Патриарха.
Пересказать всё, что дала нам эта Литургия, невозможно. Перед началом службы состоялся еще особый чин, связанный с епископской хиротонией, где будущий епископ (архимандрит Михаели, настоятель Шио Мгвимского монастыря) зачитывал православное исповедание веры – вот когда я особенно пожалел, что совсем не понимаю грузинского языка, мне хотелось понять, что именно так долго и проникновенно говорил этот человек о нашей вере. Зато пение хора было настолько близким и понятным, что несмотря на старинные грузинские распевы, мы почувствовали себя на своём литургическом месте: как будто в древние времена мы были приглашены на собор православных церквей, где должно состояться рукоположение нового епископа. Приглашены, чтобы все чужестранцы узнали о его достойной вере, и с этой вестью вернулись к себе домой. Мы были в пространстве древнего собора, но было чувство, что и время здесь тоже древнее, время единой Церкви.
Отмечу один, скорее не литургический момент, который настойчиво бросался в глаза: даже здесь, в древнем соборе, технический прогресс навёл свой порядок и вручил по мобильному телефону не только всем тем, кто стоял в храме, но и многим священникам в алтаре. С одной стороны, это было понятно и объяснимо – всем хотелось запечатлеть службу Католикоса-Патриарха, и все делали это ежеминутно, но это, конечно, вносило своебразный колорит в ход богослужения. Впрочем, оказалось, что и к этому можно быстро привыкнуть, поскольку шума не было, просто слова молитвы чередовались со снимками, сделанными на мобильные телефоны. Казалось, что так и надо: сделать снимок, чтобы запомнилась молитва. Тем более, что посреди всего этого телефонного люда был один, который действительно погрузился в молитву всецело, – это был Патриарх Илия.
Его, Илию, особенно любит молодёжь. Ведь у многих из них он стал крестным отцом их детей. Когда об этом мне начали рассказывать в Грузии, то я тут же вспомнил, что действительно, даже у нас на приходе есть семья, у которой крестным мальчика Давида стал Патриарх Илия. Он обещал, что сам будет крестным отцом в каждой семье, где родится третий ребенок. Так он и делает – становится отцом.
Я благодарен Патриарху Илие не меньше, чем благодарен ему весь грузинский народ. Нам есть за что благодарить…
Театр
Вечером был театр. Поясню: это не просто театр, культпоход в который совершается по случаю пребывания в какой-либо культурной столице мира, как раньше совершался “выезд в оперу” – себя показать, на других поглядеть. Здесь было иное. Это был театр марионеток Резо Габриадзе. Для слуха русскоязычного достаточно сказать: “Не горюй!”, “Мимино” или “Кин-дза-дза”, как сразу пространство памяти наполнится блестящими афоризмами из этих фильмов. (“Послушай, я тэбе одну мудрую вэщь скажу, толЪко ты не обижайся!”) Сценарии к этим фильмам были написаны Габриадзе. Менее известен Габриадзе как скульптор, разве что иной заправский петербуржец назовет его как автора памятника Чижик-Пыжику на Фонтанке.
Чижик-Пыжик, где ты был?
На Фонтанке водку пил.
И так далее. Теперь к этому памятнику приходят молодожены. И пьяницы, конечно. Впрочем, не скажу, какой повод есть у молодоженов для почитания бронзового Чижика. Возможно, что это примета зародилась новая хорошая, типа, как раньше была иная: бьёт – значит любит. А теперь так: пришла к Чижику, и муж твой во веки уже не будет пьяницей. А может, просто, мотивчик песенки оказался красивым, молодёжным. Не могу назвать точной причины.
Габриадзе постарел, и, как хорошее грузинское вино от времени, стал еще мудрее. Он сам пишет – естественно! – тексты к своим спектаклям. Он сам делает своих кукол. Он сам творит мир, где ещё возможна любовь и детство. Вот за этим мы и попали на его спектакль “Рамона”. Рамона – это Она, маленький маневровый паровозик, и она влюблена в громадный локомотив – это Он, Ермон. Им не дозволено встречаться, поскольку “маневровым можно только триста метров туда, и триста метров обратно”, растаскивать вагоны на железнодорожном узле; а судьба Ермона – “покорять просторы родины”, носиться по всей стране. Весна на улице и на железнодорожной станции, весна 1945 года, победа! А потому и любовь. Но и любовь была регламентирована в то время, и встреча их не получила одобрения начальства. Тогда Ермон сходит с рельс и кончает свою паровозную жизнь самоубийством. Рамона же умирает от тоски. Такие вот настоящие Ромео и Джульета. Более настоящие, чем люди, которые с рельс никогда не сходят. Нам казалось во время спектакля, что люди здесь в этой жизни подвешены за ниточки и управляемы из-за кулис, а марионетки – там! – живут полноценно и страстно. В этом спектакле много юмора и грусти, много советских цитат (например, свинья Виктор читает обрывок газеты, который ветер сдул с проходившего поезда, а там в тексте план мясозаготовок – прямое попадание в свинью!). В этом спектакле было так много детства, что с нами произошло счастье.
Занавес. Актёры раскланялись и ушли, но с некоторыми мы ещё смогли поговорить в фойе театра. Неведомо откуда, скорее из памяти этих людей, которые давали куклам свою жизнь, всплывали в моей душе слова романса из спектакля: “мхолод шен эртс…” – “только тебе дано свыше от Бога подарить мне любовь и радость, которая будет со мной до конца моих дней”.
Серные бани
В них мы не были – так и не попали. Хотя, единственная причина включить посещение бань в программу, хотя бы в качестве факультативной возможности, – это было моё личное и настойчивое желание там оказаться. Так сложилось, и стало уже традицией, что каждый раз, когда я в Тбилиси (то есть, пять-шесть раз за мою жизнь), я пытаюсь попасть в серные бани. Но ни разу так и не был. Мне хотелось почувствовать обещанный сернистый запах, лизнуть теплый мыльный воздух, о котором я понаслышке знал от Пушкина и других путешественников, да вот, опять не сбылось, и в эту поездку не получилось. Придется ехать еще раз. (Обязательно!) Я всё пытаюсь понять, что за напасть такая препятствует моему омовению? Может быть, всё дело в том, что посещение бань всякий раз назначается на неправильный день? Ведь, как известно, и Пушкин попал в эти бани во вторник, а это был женский помывочный день. (Не могу отказать читателю в удовольствии, а потому помещаю пушкинский отрывок в приложении к моим запискам.)
Однако, не будем путать сбывшееся с не сбывшимся, и вернемся к паломничеству. Куда же вёл нас путь?
Памятка паломнику – хождение игумена Даниила из Русской земли.
Всякое паломничество есть, в конечном счёте, некое подобие (образ и подобие) паломничества в Святую Землю, есть его прямое отражение. Паломник всегда идет так, чтобы достичь святых мест Иерусалима и Земли Обетованной, и в этом заключается тайна древней традиции пилигримов: нам только кажется, что путь человека лежит в Рим или Константинополь, в Сантьяго-де-Компостела или Мцхету, или еще какое место, привлекающее паломников. Но, на самом деле, куда бы они не стремились, путь их заканчивается в Иерусалиме, на Святой Земле, или же в Иерусалиме небесном.
Так всегда было и с паломничеством в Грузию. Задолго до нашего путешествия, уже в древней Церкви существовала традиция, согласно которой при паломничестве осуществлялся путь видимый и невидимый: путь вёл пилигрима к Земле Обетованной, но он оставался невидимым для человеческого глаза, а видимым образом путник достигал только, скажем, Мцхеты или Гареджийского монастыря.
В самом деле, ведь не только же красота архитектуры влекла и влечёт древних и новых паломников в Мцхету, но прежде всего Хитон Господень, который эту красоту инициировал, и который хранится там по сей день. По преданию, история эта произошла еще во времена Христа, в І веке: некий иудей Элиоз, который жил в Грузии, отправился в Иерусалим и стал свидетелем распятия Господа. Много понял в тот момент Элиоз, выкупил он Хитон Иисуса у римских солдат (те, что “метали жребий” – кому достанется этот хитон) и привез его к себе домой. (“Дом” для иудеев, которые жили в рассеянии, тогда был во многих странах, в том числе и древней Колхиде-Иверии.) А там ждала его Сидония – сестра Элиоза. Дотронулась она до Хитона, и уже не смогла с ним расстаться, всё прижимала его к своей груди до самой смерти. Смерть же наступила быстро, в тот же час, и похоронили Сидонию вместе с Хитоном в земле Мцхеты, на том месте, что позднее получило имя Светицховели – “животворящий столб”. В древности так называли кедр, который вырос на могиле Сидонии. А теперь так называют храм, который построили на том же месте. Паломник в Мцхете прикасается к Хитону, хотя и не видит его, – тот спрятан глубоко под храмом, – и чувствует встречу со Святой землей, с местом распятия Христа. И мы пережили эту удивительную встречу: что-то подвигло нашу память, возможно, что это были только неровные плиты старого храма, и чем-то напоминали они выщербленное покрытие церкви Воскресения в Иерусалиме, но скорее, что действительно это было действие невидимого для глаз Хитона – ведь так хорошая икона переносит нас и в Вифлеемскую пещеру, и на гору Фавор в момент Преображения. Иконы, как и святыни, так и устроены, чтобы ввести в нашу жизнь момент преображения.
Но как объяснить неискушенному человеку, что ты едешь в Грузию, только затем, чтобы попасть в Иерусалим?
Думаю, это возможно только в том случае, если у человека уже есть какое-то чувство, хоть какой-то внутренний опыт, что Святая Земля, на самом деле, – понятие не географическое. Побывать в современном Израиле, еще не значит совершить паломничество на Святую Землю. Трудно представить себе большую суету, чем нынешние групповые поездки по Палестине и надсадное протискивание сквозь арабско-греческо-еврейский базар старого города в Иерусалиме. В результате, такая суета почти не оставляет времени и не даёт возможности найти и вглядеться в вещи маленькие. Ведь именно их надо собирать, как маленькие бусинки, которые память нанизывает на свою бечеву, а та уходит в глубину реки Леты, чтобы поймать момент единения с нашими предками, с теми, кто уже проделал этот путь однажды, давным-давно.
Не я это придумал. Задолго до нас был один русский паломник, звали его Даниил. Он совершил своё паломничество на Святую землю еще в ХІІ веке и составил о том повествование (“Хождение игумена Даниила из Русской земли”). Свой рассказ он начинает так:
“Вот я, недостойный игумен Даниил из Русской земли, худший из всех монахов, отягченный грехами многими, неспособный ни к какому делу доброму, будучи понуждаем мыслью своею и нетерпением моим, захотел видеть святой город Иерусалим и Землю обетованную.”
Такое преувеличение – суперлатив покаяния – вполне свойственен и жанру “Хождения”, и православной гимнографии (так, например, в молитве перед причастием: “Ты еси Христос,… пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь азъ” – уж если грешник, то первый). Но так и мы, вошедши в жанр паломничества, действительно чувствовали себя понуждаемыми нетерпением и “неспособными ни к какому делу доброму”, поскольку решили повидать, каким образом Земля обетованная видится из Грузии. Будь с нами игумен Даниил, он стал бы для нас добрым провожатым – предостерегал бы нас от лени и слабости, в чём, впрочем, он больше себя укорял:
«Аз же неподобно ходих путем симъ святым, во всякой лѣности и слабости и во пьянствѣ, и вся неподобная дѣла творя», – сокрушался Даниил.
Если под “делами неподобными” понимать театр и серные бани, то и нам стоило бы начать сокрушаться, но скорее для игумена то были пиры у короля крестоносцев Болдуина І, который полюбил русского странника и охотно приглашал его к себе. А на тех пирах, надо полагать, развлечений хватало. Что касается пьянства, в котором каялся Даниил, так это всё зависит от того, какими глазами смотреть на пиры: ведь пьянство – это когда человек озлоблен и “глушит в тихую”. А когда вокруг друзья и веселие, так это уже пир. Такое покаяние и не отменяет пира.
Собственно, здесь мы невольно возвращаемся к вопросу о “настоящем” паломничестве, которое рисуется зачастую людям как идеальное воздержание от всего (и лучше навсегда), что, в свою очередь, является простым желанием избавиться от своих грехов, а заодно и от самого себя. Идеал, в таком случае, – это средневековые флагелланты, которые хлестали себя бичами, совершая крестный ход и проливая собственную кровь на глазах у изумленных горожан. Такое радикальное решение избавляет человека от дилеммы: что следует больше просить в молитве – “даси радость и веселие” или же “даждь ми слезы, и память смертную, и умиление”. Ведь излишне рациональному складу ума не так просто следовать за логикой Православия, где память о смерти предельно совпадает с веселием, и слёзы соединены с радостью.
В любом случае, подозреваю, что попади Даниил в наше нелегкое время, он немедленно был бы зачислен в списки “неблагонадежных” православных, – ведь мало того, что вино пьёт, так ещё и с католиками пьёт! – а это уже похоже на ересь. Мы, по счастью, пили в Грузии вино только с православными, и даже с Патриархом-Католикосом, который пригласил нас на обед.
Но вот в чём Даниил глубоко был прав, что путь паломника требует отдачи энергии, требует ежедневного усилия, а одолевают нас на этом пути слабость и лень. Если же удалось сделать движение души, очнуться от суеты и сна, то благодать чувствуешь, Бога хвалишь, псалмы поёшь – путь совершаешь.
Вспомнил я игумена Даниила, на самом деле, вот по какому поводу – более всего предостерегал он от поспешности. Многие, – писал он, – ходили в святой город Иерусалим торопливо и, «многа добра не видѣвши», собираются идти опять, но опять торопливо, «а сего пути нелзѣ въскорѣ створити». Вот такая, казалось бы, простая вещь, что путь не совершается поспешно и быстро ничего не происходит, трудно до нас, до нынешних паломников, доходит. Ведь поначалу и нам казалось, что надо посмотреть как можно больше, посетить множество грузинских святынь, но в какой-то момент стало понятно: много ходить, еще не значит, что видеть “добро”, то есть особую красоту земли и людей. В грузинском паломничестве мы учились видеть маленькие вещи.
св. Давид Гареджийский. Пустыня
Маленькая вещь – камешек на могиле св. Давида Гареджийского, а по значимости своей он весит больше, чем какие-либо средневековые городские ворота. Ворота открывают путь в город (как поётся в псалме: “отворите мне врата правды, войду в них, прославлю Господа”). Камешек тот – открывает путь в историю Грузии и Палестины.
Историю Давида Гареджийского, как ни странно, я впервые услышал в Иерусалиме. Точнее, не в самом городе, а на одной из дорог, которые туда ведут, в месте, которое называется “Гора благодати”. Вот здесь, на этом месте, – рассказывал провожатый – и остановился грузинский паломник в VI веке, звали его Давид, родом он был из Сирии, и был учеником преподобного Иоанна Зедазнийского. По смирению своему решил Давид не входить в Иерусалим (“божественный город, святой Иерусалим”), но взял три камушка прямо с дороги, ведущей во Святой град, и повернул назад. “Эй, да что же это делается!” – заметили ангелы – “ведь унес Давид всю благодать Иерусалима”. Тогда один из ангелов разбудил Патриарха (а в то время это был Иерусалимский Илия ІІ), и тот послал гонца к Давиду с просьбой вернуть хотя бы два из этих камней. Давид послушался и два камешка отдал, но один взял с собой и принес в Грузию. Так его Гареджийский монастырь стал местом “одной трети благодати Иерусалима”. Троекратное паломничество в этот монастырь с тех пор приравнивается к одному паломничеству на Святую землю. Именно туда мы и направлялись.
Скальный монастырь Давида Гареджийского расположен в пустыне, на границе с Азербайджаном, и путь туда не из легких. Наш гид-провожатый стал уговаривать нас не ездить: мол, дорога туда плохая и дальняя, и лучше выбрать какую-либо яркую достопримечательность поближе. Но эту дискуссию я вести вовсе не стал: там – монастырь, и “туда нам надо”.
Мы доехали, конечно. Осенью путешествие по пустыне и вовсе не тяжелое, и уж тем более на автобусе. Всё было не так страшно, как расписывали, разве что несколько мертвых змей по дороге попалось, да одна деревня под названием “Удабно”, что в переводе и означает “пустыня”. Неестественная деревня та, и сама какая-то неживая – действительно пустынная; предназначена она для беженцев, и плохо там живому человеку обитать. Стоят под палящим солнцем на разгрифленном пространстве пустыне с полсотни бетонных бункеров, некоторые из них производят вид обжитых, а прочие тускло смотрят на проезжающих мимо людей, своими провалами в стенах, которые образовались на месте окон, что скорее напоминает черепа с провалами вместо глаз. Противоестественное жильё. Говорят, что люди, которых там поселили, если кончаются у них запасы воды или нет электричества, то выходят они на дорогу и останавливают автобусы, идущие далее, к монастырям Гареджи. Совершают набег, берут с проезжих дань и возвращаются в пустыню деревни. А куда им еще идти? Ведь они беженцы.
…
Там, в пустыне, становится особо заметным сродство грузинской земли с Палестиной. Не из-за внешней схожести с Иудейской пустыней (хотя некое сходство и есть), но потому, что всплывают из памяти рассказы о грузинской истории, которые неизвестно где довелось слышать или читать, картины того, что сам помнить никак не можешь, – как проходили по Иверии-Картли завоеватели из Ирана, кочевники-аланы, воины Арабского Халифата, спешившие на битву с Византией, потом, веками позднее, монголы и прочие бесчисленные конные и пешие, поднимавшие столпы пыли так, что песок, оседая в лучах заката, вбирал красные краски земли и окрашивал встречного путника в цвет перехода от жизни к смерти. Спешили всадники, собственно, далеко не всегда в саму Грузию, а зачастую по своим кочевым делам, в основном к Дарьяльскому ущелью – Аланским воротам (Аланы владели долго тем коридором), чтобы тянуться далее на Запад, в сторону Европы. А маленькая Иверия просто лежала на их пути. Как и маленькое царство Иудейское в Палестине было своеобразным коридором на пути из Ассирии в Египет, или обратно, в Ассирию, в зависимости, кто на тот раз был завоевателем (“грабителем”), а кто оборонявшейся стороной. Взгляните на карту Ближнего Востока: Палестина, расположенная на побережье, действительно является самым удобным проходным коридором, что лежит между морем и пустыней. Взгляните чуть выше, на горы Кавказа. Как из Ирана пройти на север? Только через Грузию. Ведь почему, в конце-концов, значительно позднее ту дорогу через Дарьяльское ущелье назвали “Военно-грузинская”? Получается, что там, где историческая память Грузии, там и военные дороги, постоянные битвы. Тогда становится понятным, зачем грузину нужна лошадь, если представить себе человека, которому выпала доля жить на военной дороге, между стенками коридора.
Земля Иверии полита кровью как и земля Палестины. Грузинский народ резали не десятками, а тысячами: в 853 году арабы вырезали в одном Тбилиси 50 тысяч жителей; в 1226 году харезмийцы взяли город, и христианские церкви сравняли с землей. Завоеватель, хорезмшах Джелал-ад-дин, смотрел со своего трона будут ли городские жители попирать иконы Спасителя и Божией Матери, которые были брошены на мосту, – в знак отречения от христианства. 100 тысяч человек отказались, и все они были преданы смерти.
В Гареджийском монастыре, где мы побывали, есть икона 6 тысяч мучеников. Их вырезал в 1616 году персидский шах Аббас I. Монахи могли уйти, возможность была, но ушли только двое. Тысячи полили своей кровью монастырскую землю. Так поливают семена, чтобы спустя время взошла новая жизнь. Христианский писатель первых веков Тертуллиан сказал: “Кровь мучеников – есть семя Церкви”. Потому и дала Грузинская церковь обильные всходы, что земля здесь полита кровью. Невозможно припомнить и перечислить всех мучеников Грузии, поскольку придется тогда перейти на цифры, которые в повествованиях на славянском языке назывались несколько угрюмо – “тьма” и “тьма тем – тьма тьмущая”, т. е. сотни тысяч и больше.
Добрались мы до Гареджи, поклонились могиле святого Давида, поцеловали иерусалимский камешек (сейчас там копия – как список иконы), поговорили с немногословной братией монастыря. Там же, в церковной лавочке, мы неожиданно обнаружили книги митрополита Антония Сурожского на грузинском языке, – вот ведь, и здесь наш владыка является наставником! Постояли на скальной площадке монастыря, откуда видна пустыня и другие монастыри вдали. Впомнили паломничество Давида Гареджийского в Иерусалим, вспомнили Иерусалим. Действительно, Грузию и Иерусалим многое связывает, и не случайно, флаг Грузии – это крест Джвари, похожий на крест Иерусалима.
Печаль
(О русской поэзии)
Казалось бы, в Грузии не должно быть места для печали, ведь это страна праздников. Мы покинули пустыню Удабно, и вернулся праздник, вернулось пение. Льётся янтарное вино, поднимается и уплывает далее в Алазанскую долину запах шашлыка, возбуждая наше ожидание и обостряя все ощущения. Звучит аккордеон, поднимая девушек в пляс. И всё же, приходит нежданно печаль, я впоминаю строчки Пушкина о Грузии:
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою…
Пришло воспоминание, пришло и удивление: неужели действительно это та самая печаль, которая сейчас коснулась и меня? Неужели пушкинская печаль сродни моей? До сумрака ещё далеко, но уже появляется краешек луны над горизонтом и плывет нежданным доказательством этого сродства. Правда, ведь и Пушкину печаль не приносит тяжесть, но она легка и подобна восходу полной луны в ночи: грусть растворяется в лунном свете как жемчуг в бокале вина и печаль полнится светом.
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой…
У нас мгла еще не наступила, наоборот, краски заката розовеют и становятся всё более замечательными. Они очаровательны, и в них сама страна. В этом очаровании проступает явно женская природа Грузии, которая так привлекала русскую поэзию. Кажется, что сейчас, как никогда ранее, я понимаю то, что Осип Мандельштам говорил о Грузии и русской поэзии:
“Грузия обольстила русских поэтов своеобразной эротикой, любовностью, присущей национальному характеру, и лёгким, целомудренным духом опьянения, какой–то меланхолической и пиршественной пьяностью, в которую погружена душа и история этого народа”.
Как это точно! Ведь именно этого так не хватает русской душе и русской истории: целомудренного опьянения и любовности. (Мы и любим как-то по-разбойничьи – желая иметь страстно и поспешно, комкая простыни, и всё только затем, чтобы утром бросить её куда-то в набежавшую волну, а потом и самому бежать в монастырь, каяться и плакать.) Мандельштам чуток к иной любви:
“Чужая любовь всегда нам была дороже и ближе своей, а Грузия умела любить”.
Возможно, что именно в этом природа светлой печали: любим мы в Грузии свою не сбывшуюся любовь, свою чистую мечту. Память истории не успела обучить Россию эллинскому Эросу, а потому и христианская Агапэ рождается у нас не от литургической радости за жизнь ближнего своего, а от слез и жалости к другому.
Быть в Грузии – означает читать стихи. Их надо вспоминать, а если уж не вспоминаются, тогда писать заново и свои. В автобусе, когда мы ехали всей группой я перенимал у гида микрофон и читал стихи. Помню, что хотелось читать много и много плакать, но успел лишь малость; прочитал из Юнны Мориц :
На Мцхету падает звезда.
Уже не больно ей разбиться,
Но плачет Тициан Табидзе.
На Мцхету падает звезда.
И Пастернака:
… Мы были в Грузии. Помножим
Нужду на нежность, ад на рай,
Теплицу льдам возьмем подножьем,
И мы получим этот край.
Мандельштама:
Над Курою есть духаны,
Где вино и милый плов,
И духанщик там румяный
Подает гостям стаканы
И служить тебе готов.
Кахетинское густое
Хорошо в подвале пить,–
Там в прохладе, там в покое
Пейте вдоволь, пейте двое,
Одному не надо пить!
В Грузии нельзя быть одному, потому и печаль приходит именно с пониманием своего одиночества – нас кто-то покинул, мы что-то потеряли по сравнению с теми 70-ми годами, когда я попал сюда впервые. Возможно, это чувствуется тот разлом, что сейчас разносит из-за прихоти политики Россию и Грузию на разные орбиты; может быть просто время такое – время расставания. Иное расставание бывает нужным, чтобы пережить боль и печаль, чтобы дошло не до головы, а до сердца, до всего тела, что жизнь не складывается в одиночку. Что покинула нас возможность любить. Ведь то нежданное напоминание, которое мы слышали в течении всей поездки – не забывайте, мы вас любим – в равной степени относится и к России, и к Грузии: и вы не забывайте, ведь мы тоже любим!
Сны о Грузии – вот радость!
И под утро так чиста
виноградовая сладость,
осенившая уста.
…
Господи, пусть будет это
вечно так, как ныне есть.
Пусть всегда мне будут в новость
и колдуют надо мной
родины родной суровость,
нежность родины чужой.
(Из Беллы Ахмадулиной)
“Нежность родины чужой” – мы это хорошо чувствовали в Грузии. Странным образом, но именно на этой земле доходит до человека одна вещь, которая в начале кажется наивной и парадоксальной, а именно, что любви надо учиться. Казалось бы, сказать так, равно утверждению, что надо учиться дышать. Но и это справедливо. Почему мы считаем, что невдумчивое и торопливое перекачивание воздуха из пустого в порожнее, и есть дыхание? Также и любить. Страстное желание обладать другим как предметом любви есть вспышка страсти, юношеское (девическое) желание, некая прелюдия любви, но еще не любовь. Женственность Грузии – оказывается подлинным наставником и учителем любви. Нужно ли предупреждать, что эта женственность не есть ориентация по полу, по сексу. Здесь женственность есть нечто глубиное, это внутренняя работа Эроса, который может коснуться вашего сердца, преобразить, одарить светом, и тогда человек становится поэтом и влюбленным.
Как хорошо и правильно сказала одна наша девочка, предлагая в ресторане тост за Грузию: “если бы эта страна была человеком, то я хотела бы выйти за него замуж”. Такого мудрого высказывания даже присутствовавшие грузины не поняли, решив, что ей надо срочно подыскать достойного парня среди местных князей. А у девочки просто проснулось чувство, что любить – это светло, это праздник, это замечательно! Это дышать так, чтобы слышать пение собственного сердца. В Грузии это было возможно.
Вот такой у нас произошел любовный роман.
Мы постигали Эрос – любовь, которая действительно разлита здесь по всей стране, и которая должна в конце концов изгнать страх, пришедший из лагерей для беженцев, из пустыни Удабно. Ведь там в пустыне теперь возродился монастырь. А значит и там будет звучать молитва, пение и тосты за гостей.
Тосты за гостей должны быть в конце. Этому нас учили в другом монастыре, в Шавнабадском монастыре св. вмч. Георгия Победоносца (“Черная бурка”). Настоятель монастыря архимандрит Шио отслужил молебен Пресвятой Богородице по случаю нашего приезда, благословил всех паломников и пригласил на ужин. Поднимая бокал с вином он говорил: “Я поднимаю эту молитву…” И это действительно была молитва, а не просто тост за здравие. Первый тост был во славу Божию, потом за Патриарха, далее должен следовать тост за царя (даже и в случае если таковой отсутствует по причине революции или смуты), а уж потом следовал мир земной и смертный. Был тост за гостей, был тост за хозяев. Примерно в таком же порядке, как поминает священник всех, когда выходит с чашей во время Литургии на амвон: “Пусть помянет Господь Бог и епископа нашего, и власти страны сия, и народ во отечестве и в рассеянии сущий”. У себя дома мы не чувствуем, что это и есть тост за здравие, ведь священник поднимает заздравный кубок с вином (во время входа с Чашей это еще вино!), очевидное сравнение с тостом ускользает от нас только потому, что мы не в Грузии. А там, в грузинском монастыре, это было так естественно, что тост поднимался как молитва, а молитва была схожа со здравицей.
Там, в Грузии произошло что-то существенное с нашей группой пилигримов. Действительно душа наша вспомнила о любви. В жизни обыденной и будничной у нас слишком мало такого места в душе, где и которым мы могли бы любить. Всё наше душевное пространство занято и засижено делами и заботами как бывает засижено мухами стекло. В паломничестве же самое существенное – когда отпадает старое и омертвевшее, верблюжий груз души, и появляется место, где возможны слезы и любовь. Происходит расширение души. И разрозненные дотоле в будничном существовании элементы бытия складываются в жизнь.
…. Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит – оттого,
Что не любить оно не может.
Любовь происходит вновь, она приходит как память детства во время паломничества на следующем витке жизненной спирали, вот для этого и требуется пройти путь пилигрима. Там происходит внутренняя работа по преодолению косности и инертности души, душа получает своё новое пространство, новое жительство в небесном Иерусалиме.
Нет сомнения, что наше паломничество состоялось – работа души была совершена. Путь пройден и мы вернулись. Как некогда было сказано про Одиссея: “… и он возвратился пространством и временем полный”.
Записки эти составляют непременную часть пройденного пути, хотя и жаль, что удалось описать небольшую толику всего сделанного и увиденного, пересказать лишь небольшую часть всех встреч. Что же, душа всегда больше бумаги, и таков закон этого жанра – “хождение”, что душа будет помнить то, что не вместило писание. А за скудость моего описания прошу прощение, помня, что так поступил и наставник наш игумен Даниил, который закончил свой рассказ следующими словами: “Братья и отцы, господа мои, простите меня, грешного, и не попрекните за скудоумие и грубость того, что написал я о святом городе Иерусалиме, о земле той благой и о пути, ведущем ко святым местам.”
19-26 октября 2013
============================================
Не могу отказать себе и читателю в удовольствии, и приведу в приложении пушкинские строки о тифлисских банях.
=================================================
Пушкин. Путешествие в Арзрум
Я остановился в трактире, на другой день отправился в славные тифлисские бани. (…) При входе в бани сидел содержатель, старый персиянин. Он отворил мне дверь, я вошел в обширную комнату и что же увидел? Более пятидесяти женщин, молодых и старых, полуодетых и вовсе неодетых, сидя и стоя раздевались, одевались на лавках, расставленных около стен. Я остановился. «Пойдем, пойдем, — сказал мне хозяин, — сегодня вторник: женский день. Ничего, не беда». — «Конечно не беда, — отвечал я ему, — напротив». Появление мужчин не произвело никакого впечатления. Они продолжали смеяться и разговаривать между собою. Ни одна не поторопилась покрыться своею чадрою; ни одна не перестала раздеваться. Казалось, я вошел невидимкой. Многие из них были в самом деле прекрасны и оправдывали воображение Т. Мура:
a lovely Georgian maid,
With all the bloom, the freshen’d glow
Of her own country maiden’s looks,
When warm they rise from Teflis’ brooks.
Lalla Rookh1).
…
Персиянин ввел меня в бани: горячий, железо-серный источник лился в глубокую ванну, иссеченную в скале. Отроду не встречал я ни в России, ни в Турции ничего роскошнее тифлисских бань. Опишу их подробно.
Хозяин оставил меня на попечение татарину-банщику. Я должен признаться, что он был без носу; это не мешало ему быть мастером своего дела. Гассан (так назывался безносый татарин) начал с того, что разложил меня на теплом каменном полу; после чего начал он ломать мне члены, вытягивать составы, бить меня сильно кулаком; я не чувствовал ни малейшей боли, но удивительное облегчение. (Азиатские банщики приходят иногда в восторг, вспрыгивают вам на плечи, скользят ногами по бедрам и пляшут по спине вприсядку, е sempre bеnе)2).
После сего долго тер он меня шерстяною рукавицей и, сильно оплескав теплой водою, стал умывать намыленным полотняным пузырем. Ощущение неизъяснимое: горячее мыло обливает вас как воздух! NB: шерстяная рукавица и полотняный пузырь непременно должны быть приняты в русской бане: знатоки будут благодарны за таковое нововведение.
После пузыря Гассан отпустил меня в ванну; тем и кончилась церемония.
1) прелестная грузинская дева с ярким румянцем и свежим пыланьем, какое бывает на лицах дев ее страны, когда они выходят разгоряченные из Тифлисских ключей. Лалла Рук (англ.).
2) и отлично (итал.).
[1] Андрей Логвинов, продюсер и актер, живёт и работает в Тбилиси.
![]({"jaw_blog-16_9-small":{"file":"https:\/\/russian-diocese.nl\/wp-content\/uploads\/2018\/03\/IMG_504-170x95.jpg","width":170},"jaw_blog-16_9-middle":{"file":"https:\/\/russian-diocese.nl\/wp-content\/uploads\/2018\/03\/IMG_504-270x152.jpg","width":270},"jaw_blog-16_9":{"file":"https:\/\/russian-diocese.nl\/wp-content\/uploads\/2018\/03\/IMG_504-475x267.jpg","width":475}})
![]({"jaw_blog-16_9-small":{"file":"https:\/\/russian-diocese.nl\/wp-content\/uploads\/2018\/03\/OS-170x95.jpg","width":170},"jaw_blog-16_9-middle":{"file":"https:\/\/russian-diocese.nl\/wp-content\/uploads\/2018\/03\/OS-270x152.jpg","width":270},"jaw_blog-16_9":{"file":"https:\/\/russian-diocese.nl\/wp-content\/uploads\/2018\/03\/OS-475x267.jpg","width":475}})
![]({"jaw_blog-16_9-small":{"file":"https:\/\/russian-diocese.nl\/wp-content\/uploads\/2018\/03\/CRW_6386.CRW_-170x95.jpg","width":170},"jaw_blog-16_9-middle":{"file":"https:\/\/russian-diocese.nl\/wp-content\/uploads\/2018\/03\/CRW_6386.CRW_-270x152.jpg","width":270},"jaw_blog-16_9":{"file":"https:\/\/russian-diocese.nl\/wp-content\/uploads\/2018\/03\/CRW_6386.CRW_-475x267.jpg","width":475}})